Жизнеописание Евгения Вучетича: на память об эпохе памятников

Нет сомнений, что именно Евгений Вучетич (1908–1974) придал советскому монументально­-героическому стилю тот облик, который всплывает в памяти раньше многого остального. И солдат в берлинском Трептов-­парке, и приснопамятный «Железный Феликс» на Лубянке, и, конечно, мемориал на Мамаевом кургане — это все маркеры, знаковые объекты своего времени. Хотя заглавие книги заставляет призадуматься поначалу. «Вучетич. Скульптор эпохи» — так ли уж безоговорочна формулировка? Не факт, что вся эпоха уместилась в его работах без остатка. Но вот темы борьбы и подвига он действительно подавал эпохально — в том смысле, что запросы руководителей страны смыкались здесь с представлениями широких народных масс. Как раз такие моменты единения и ценились в ту эпоху. Чем реже встречались в реальности, тем выше ценились.

Автор книги воспоминаний Виктор Вучетич (1935–2011) получил когда­-то актерское образование, но почти всю жизнь работал журналистом, а еще писал прозу. Это сказывается на повествовании двойственным образом. С одной стороны, мемуарист умело обращается с большими массивами информации, часто изустной. В целом держась хронологии, он то и дело забегает вперед, оборачивается назад или отклоняется в сторону, однако всякий раз возвращается к канве, не бросая читателя в дебрях фактуры. Это плюс.

А к минусам можно отнести ряд приемов из арсенала советского очеркиста. Предполагается, например, что почти все эпизоды должны получить какую-то трактовку или комментарий. Автор даже обозначает конкретного адресата — внучку Машу, которой он рефреном старается объяснять, что за человек был ее прадед и что за время стояло тогда на дворе. Получается несколько избыточно, порой дидактично. Между тем многие эпизоды в книге говорят сами за себя, и не всегда они говорят именно то, что хочет донести до нас комментатор.

Впрочем, это ожидаемо в ситуации, когда роль биографа берет на себя сын главного героя. Он и так довольно далеко отходит от жанра безудержной апологетики, вставляя в книгу те сцены (или пересказанные со слов отца, или в присутствии самого автора происходившие), которые трудно счесть для старшего Вучетича очень уж лестными. Не избегает, короче говоря, острых тем и закулисных реалий. Хотя еще в 1963 году была издана автобиографическая книга Евгения Вучетича «Художник и жизнь». В ней рассказ велся, естественно, от первого лица, однако официальный формат не располагал к излишней откровенности. Теперь лакуны в той или иной мере заполнены. И похоже, что развернутые комментарии порождены как раз желанием сына удержать отцовский образ на высоте, несмотря на обилие разноречивых фактов.

Если одни эпизоды вполне укладываются в «героический канон» (например, случай с транспортировкой памятника генералу Ватутину в 1947 году, когда скульптору пришлось лично встать под деревянным мостом, чтобы доказать: груз не провалится), то другие из этого канона решительно выбиваются. А еще возникают темы и сюжеты, которые отнесены к разряду «время было такое». Ну вот хотя бы: «он изначально (это всем нам было хорошо известно) не желал никогда иметь каких­-либо дел с врагами народа». Включая уже отсидевших и даже реабилитированных. Тем не менее обнаруживается в книге свидетельство и другого рода: когда скульптор работал над гигантским памятником Сталину (который сам же потом вынужден был демонтировать), ему в подмогу отрядили большую группу заключенных. И Вучетич настоял, чтобы всем им скостили сроки.

Особенности его характера прописаны здесь во множестве оттенков, но все же авторской сверхзадачей следует считать не создание литературного портрета, а скорее отображение нравов эпохи. Вернее, трех ее периодов — сталинского, хрущевского, брежневского. С каждым из партийных вождей Вучетич имел дело лично: обсуждал свои проекты, получал указания, выслушивал похвалы, претерпевал критику. И верил тоже каждому из них, как полагает мемуарист.

Одними только вождями, понятно, галерея образов не исчерпывается. Число персонажей книги измеряется десятками. Встречаются и маршалы, и рядовые (Вучетич лепил портреты тех и других), народные художники соседствуют с подмастерьями, заслуженные ученые — с простыми работягами. В этом спектре и выявляются пресловутые нравы эпохи, в том числе цеховые.

Не секрет, что Евгения Вучетича многие коллеги недолюбливали. Сам он, и сын вслед за ним, объяснял это исключительно завистью, хотя могли существовать причины и не столь банальные. Эстетические разногласия, например. Но что было, то было: Вучетич все-таки выигрывал анонимные конкурсы. Правда, не без хитростей: подавал сразу две заявки, а потом информацию об одной из них как бы случайно «сливал» недоброжелателям. Те добивались отсева проекта, зато другой благополучно доходил до финала и нередко побеждал. Такой сценарий использовался, например, в случае со скульптурой «Перекуем мечи на орала»; именно она в итоге поехала в Брюссель на Всемирную выставку 1958 года.

Но вот, скажем, возведение мемориала на Мамаевом кургане инициировал сам Вучетич, другие кандидатуры не рассматривались. Что ж, характер отца Виктор Евгеньевич описывает как «настырный и пробивной». В случае с Волгоградом, возможно, сыграли роль еще и масштабы строительства. Никому другому доверить огромные материальные ресурсы не рискнули — а вот Вучетич никогда не подводил.

Это вознаграждалось. За свою карьеру он заработал пять Сталинских премий и одну Государственную. Ну и столько же инфарктов… Так или иначе, речь всегда шла о его собственном выборе — и профессии, и способов ее практического применения. Однажды, в январе 1924 года, сразу после известия о смерти Ленина юный воспитанник художественной школы в Ростове­-на-Дону вылепил из снега большой бюст почившего вождя — а в число последних его работ входило несколько памятников для всесоюзной ленинианы. Из этого символического круга Вучетич выходил, конечно, и в прочие жанры, но по сути всегда оставался внутри него.

 ДМИТРИЙ СМОЛЕВ